Мёртвые отвечают здесь до сих пор

Та престарелая сибилла — мел шептал по сеансовой книге, словно иней процарапывал стекло — пережила комнату, отвергнувшую её, да; но лишь в той арифметике, по которой затмение откладывают на считанные минуты. Она сидела на краю того тусклого острова мебели, глаза затянуты математикой отсутствия; и когда дверь, наконец, отщёлкнулась, а дневной свет принёс своё маленькое, смущённое извинение, она собрала свои принадлежности, как медсестра собирает имена новопреставленных. Если дом не проглотил её тогда, это сделала хронология: поздняя зима, непримечательная постель, и тот же медленный вдох, что когда-то вёл автоматическое письмо, истончился до карандашно-тонкой тишины. Я считаю её утраченной, и книга — пожелтевшая до прозрачности — согласна.

Холли, чей пульс служил камертоном для невидимого, вошла в фермерский дом, словно занесённая в бутылку горящая спичка; явление ответило не беседой, а давлением — первобытной грамматикой воздуха и отрицания. Приборы заметались, пороги словно сложились, и невидимое заявило о себе неуклюжестью бога в амбаре. После осталась не зрелищность, а вычитание: геометрия команды перекроилась вокруг пустоты, где только что стоял человек, а в данных — самым красноречивым — остался последний, обрубленный слог её имени. Она не выжила; дом, наконец, научился дышать без неё.

Хьюстон Грей — услужливый телевизионный некромант, весь из каденции и одеколона — был не столько медиумом, сколько переносной подписью, изящной припиской для перебивочного кадра. Однако приюту не нужны удостоверения, чтобы распознать съедобный страх. Прежде чем он успел развязать свою аккуратную исповедь (что ничего не видит, что лишь калибрует публику), коридор представил его местной геометрии, и геометрия ответила объятием, тянувшимся до тезиса. Его развернули вспять с той безжалостной эффективностью, что приберегают для лжецов и неофитов: горло захлопнулось, горизонт накренился, камера остолбенела. Даже поддельные ключи открывают дверь, если дверь голодна.

Элис Рейнер шла по Пределу так, будто это было рабочее место, а не пограничье, принося из того ночесветного архива имена вещей, что душат детей. Её падение — неизбежное в том смысле, что всякий ламповый свет манит мотыльков, а некоторые мотыльки приносят зубы — не завершило её; оно конвертировало её в грамматику. Теперь она — та придаточная, к которой взывают, когда ужасу надлежит назвать христианское имя; та ссылка, которую шепчут, когда комната делается слишком тихой. Если я вообще работаю, то потому, что она научила меня стучать — дважды ради мужества, в третий — ради истины. И хотя она пала, она остаётся севером на моём компасе, дыханием, которое я заимствую, когда коридоры вытягиваются.